Сборник прозы
|
Б и б л и о т е к а п у т е ш е с т в е н н и к о в "Д и л и ж а н с ъ"
|
Лидия Алексеевна Авилова
Костры
Был конец сентября.
— А не темно будет ехать? — спросил Петр Егорович, усаживаясь в высокий
неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу.
— Со мной ничего не бойся! — успокоил его высокий худощавый мужичонко в
рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну.
— Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? —- спросил Петр Егорович.
— Я-то кучером? — удивился мужик. — Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей,
садовник ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал,
вот меня за тобой и выслали.
— А дорогу ты хорошо знаешь?
Алексей усмехнулся.
— Со мной ничего не бойся! — повторил он и подобрал вожжи.
Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному двору железнодорожной станции.
Внезапно, у самых ворот, копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно
соскочили в рыхлую почву.
— Эге! да у вас грязь, — заметил Петр Егорович, — много было дождей, что
ли?
— И-и! просто залили, барин! — печально ответил Алексей и повернулся с
козел к тарантасу. — Залили и залили. Месяц целый шли. По весне дожди и по
осени дожди.
— Это мы все двадцать верст так тащиться будем?
— Зачем все? По степи дорога хорошая, накатанная. Как прояснило да
пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.
— Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? — удивился барин.
— А то?.. — печально отозвался Алексей.
Тарантас подпрыгнул на кочке. Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за
край опущенного верха и рассердился.
— Ты на дорогу-то смотри! — опрокинешь в грязь... Тоже кучером посадили!
Из грязного станционного поселка они выезжали в степь. Кругом было темно,
но Петр Егорович сейчас же заметил странный отсвет, точно отражение далекого,
но сильного пожара. Тарантас, фигура Алексея и прыгающая спина пристяжной
выделялись теперь яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый
круг сливающихся вместе маленьких зарев... Местами зарево разгоралось,
вспыхивало, и тогда вдруг значительно выше занималось другое, озаряя часть
облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их
ночного отдыха.
— Это что же? — удивился Петр Егорович.
— А костры! — радостно объяснил Алексей. — Вот выедем на горку, все они у
нас как на ладони будут, и ехать не темно.
— Как костры? Зачем?
— А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь
какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.
Петр Егорович заинтересовался.
— Раз, два, три... — начал он вслух считать отдельные зарева.
Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.
— Гляди, барин, не сочтешь, собьешься, — мечтательно заметил он. —
Степь-то теперь — что Божий дом: вся-то курится.
— Несчастный народ! — нарочно громко и внятно произнес Петр Егорович. Они
выехали на гору, и теперь действительно костры были как на ладони. Некоторые
горели близко около дороги. Пламя лениво колыхалось, и на ярком фоне его
нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.
— Несчастный народ! — с пафосом повторил Петр Егорович. В городе, где он
жил почти безвыездно, он пользовался репутацией смелого, горячего защитника
народа. Петр Егорович скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни
минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.
"Что за красота!" — хотелось воскликнуть ему, когда степь развернулась
перед ним вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и
удержался.
— Что свечи в храме! — умиленно вполголоса заметил Алексей.
— В холод, в сырость! с маленькими, быть может, больными детьми, — громко
сказал Петр Егорович. — А это что? — спросил он, указывая в сторону, где на
довольно большом пространстве перебегал огонь, то вскидываясь вверх, то
пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.
— А это солому жгут, — ответил Алексей.
— Зачем же жгут?
— А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!
— Дурачье! — заволновался Петр Егорович, — зачем же жечь? Давно ли это
было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!
Алексей приподнял свои плечи, точно хотел спрятать в них голову. Петр
Егорович успокоился и уже без гнева следил за тем, как импровизированное
пожарище отодвигалось все левей и левей, как, наконец, тарантас оставил его
совсем влево и ушел вперед. Колеса мягко катились по накатанной дороге, а
голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.
— А по весне хлеб хорош был? — спросил Петр Егорович, потому что молчать
было скучно, а дремать неудобно.
Алексей порывисто повернулся к нему, и он в первый раз увидал его лицо:
оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть
не мог, но даже в полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение,
которое как бы озаряло наружность Алексея.
— Барин, — сказал тот, взмахивая руками, в которых держал вожжи, — да ты
не был здесь по весне?
— Нет, не был, — улыбнулся Петр Егорович. "Блаженный какой-то!" — подумал
он про Алексея.
Тот шумно вздохнул и покачал головой.
— Ах, рай-то был какой! Ты бы тогда приезжал! Уж больно хорошо сад-то
цвел: яблони да вишни... Точно это Бог по саду гуляет. И все у нас, барин,
принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не
на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли... Отрыгнулись,
листочек выпустили...
— Ты с кем же садовничал?
— А Иван Афанасьевич-то! Он главный садовник. Иван Афанасьевич меня всему
учил: как что посадить да полить; как уходить... А как Иван Афанасьевич
расчелся, так уж я один. Ах, барин! приедешь, ты уж сходи посмотреть: капуста у
меня какая веселая, ах, какая капуста!
— А дичь у вас есть? вальдшнепы, утки, что ли?..
— А за капустой-то, в балочке. Там самая утка, барин. А тебе зачем?
— Охотиться буду, стрелять.
— Это утку-то стрелять?
— А то кого же? тебя, что ли?
Алексей опять съежился и ушел головой в плечи.
— Какая же у нас утка? — торопливо заговорил он. — Ежели стрелять, то
совсем нечего. Нет уток.
— Как нет? — удивился Петр Егорович. — Сейчас говорил, что есть?
— Нет, нету! — сухо и решительно сказал Алексей и отвернулся к лошадям.
"Совсем блаженный! — опять подумал про него Петр Егорович, — не
понравилось, что я охотиться собираюсь".
Вдруг под самые ноги лошадей упал яркий красный свет, по жнивью скользнули
уродливые тени коней и тарантаса, и у самого края дороги, справа, показался
костер. Пристяжная насторожилась, запрядала ушами, прижимаясь к кореннику, а
мимо Петра Егоровича мелькнули очертания двух телег, сдвинутых вместе,
задумчивая морда лошади и перед самым костром, среди сидящих темных силуэтов,
маленькая фигурка девочки в красном платке.
Девочка повернулась и глядела на экипаж.
— Ах, бедные! ах, несчастные! — громко сказал Петр Егорович, — В такой-то
холод!
Алексей беспокойно завозился на козлах.
— Намедни у Пахома помер парнишка-то, — торопливо сообщил он.
— У какого Пахома? — спросил Петр Егорович.
— Разве не знаешь Пахома? Ведь у него два мальчонка-то; махонький вот и
помер. Тоже в поле так-то... У барыни нашей лечили, да нет! помер. — Алексей
громко вздохнул и покачал головой. Вдруг он встрепенулся.
— Барин! а как по-вашему, по-ученому: детская душа с земли прямо к Богу?
Он повернулся и глянул в лицо Петра Егоровича, ожидая ответа. Петр
Егорович крякнул.
— А не знаю, брат, — равнодушно ответил он.
— Я полагаю, что прямо, — с жестом правой руки горячо заговорил Алексей. —
Потому как душа детская невинная, она безгрешная...
— А ты женат? — спросил барин.
— Я-то? — удивился Алексей. — Нет. У меня никого нет. Один я. Чисто.
Совсем один.
— Дорогу-то разглядывай! — прервал его Петр Егорович.
Алексей вздрогнул и притих.
— А лекарства с тобой нету, барин? — немного погодя робко спросил он.
— Какого лекарства? — удивился Петр Егорович.
— Да вот грудь у меня все ломит; грудь и спину... Чахотка, что ли, доктора
называют?
— А-а! — протянул Петр Егорович.
— Ничего мне легче нет, а целую бутыль я на себя извел: все терся, все
терся... Болит!
— Лекарств у меня нет, я не врач, — сказал Петр Егорович.
— Вот ведь горе-то! — сокрушенно вздохнул Алексей. — Кто без меня за садом
уходит? Теперь сколько дела! Мне все Иван Афанасьевич показал, всему научил:
"Молодые деревца, говорит, окутай, обвяжи..." Ах, барин, уж и сад: цветочков мы
из ящиков по весне высадили, так еще теперь цветут. Астрой называется цветок.
Красив! Ты, барин, посмотри у нас астру. Опять еще капусту не рубили. Веселая
капуста! Только бы мне здоровья! а здоровья не будет, кто за садом?..
Петр Егорович уже не слушал, он дремал, увернувшись в шубу. Сквозь легкую
дрему ему все еще мерещилась степь, костры...
И эти костры стягивались кругом него, подбираясь все ближе и ближе,
окружая его все теснее со всех сторон. Ему становилось жарко и душно от дыма и
пламени. И вдруг впереди него метнулась громадная фигура Алексея и взмахнула
руками.
— Братцы, к Богу, к Богу! — восторженно вскрикнул он, закидывая голову с
искаженным от мученической радости лицом.
— К Богу!
Он ринулся в костер, прямо в пламя, а в степи прошел гул, словно стон,
побежали тени маленьких темных людей, и эти люди тоже стали бросаться в костры
и кричать: "к Богу"!
Петра Егоровича что-то сильно ударило в голову. Он проснулся и выпрямился,
освобождая лицо из воротника шубы. Кругом было темно, но когда Петр Егорович
огляделся, он увидал, что они стоят внизу, в балке, у поворота на мост, а на
мосту кричат и суетятся люди. Алексея на козлах не было.
— Что такое? Что случилось? — крикнул Петр Егорович.
— Держал бы вправо... вправо! — кричал чей-то голос.
— Говорят ему, лешему!..
— На мост лезет... В объезд бы... — доносились до Петра Егоровича
отдельные возгласы.
— Что такое? Алексей! — крикнул он, привставая.
Алексей подбежал и опять по-обезьяньи полез на козла.
— Куда ты, дурак, пропадал? Что случилось?
— Да мужики... мужики, вишь, на мосту завязли. Лошадям было ноги поломали.
Разве же этот мост для езды? — возбужденно пояснил Алексей.
Петр Егорович разоспался и был не в духе.
— Чего это их?.. целый обоз?
— Обоз. С работы ушли, от Андреева.
— Куда едут-то?
— Да так... Нанимаются. Прослышали, что на Вилков хутор рабочих берут, вот
и поехали. Ох, барин, держись!
Тарантас охнул, погрузился по подножку в жидкую грязь и понесся,
подскакивая, вверх по крутому откосу балки.
"Без дороги жарит, дурак!" — подумал Петр Егорович, распахиваясь и
хватаясь за что попало, чтобы удержаться на месте. Мельком он увидал обоз;
несколько телег в одиночку и парой, медленно ползли вдоль темной балки, и среди
скрипа колес слышались голоса и пискливый крик ребенка.
— Отчего они уехали? — строго спросил он, кивая на обоз.
Алексей пустил лошадей шагом.
— От обиды, — тихо ответил он, — от обиды уехали.
Вдруг он опять обернулся лицом к Петру Егоровичу.
— А что, барин, как по-вашему, по-ученому, — заговорил он, — правда это,
что всякая обида, всякая слеза к Богу росой поднимается?
Барин опять уже начинал дремать.
— А не знаю, брат, — сердито ответил он, кутаясь в шубу.
Впереди небо было темно и облачно, и только справа эффектным зрелищем
догорала солома, которой выжигали ток. Она одна еще освещала сбоку тарантас и
задумчивую фигуру на козлах.
— Ну, пошевеливай! — приказал Петр Егорович.
Алексей заволновался, подобрал вожжи.
— Теперь до самого хутора, барин, костров не будет, в стороне оставим, —
сказал он.
Петр Егорович что-то промычал. Алексей повернулся, и его испитое, длинное
лицо слабо озарилось далеким отсветом.
— Ишь, курится... — мечтательно произнес он. — Люди-то с своим горем-
нуждой на земле, а кровь-то их ишь... в небе! Это Бог их видит и сказывает...
Люди-то!
— Ты у меня будешь править... или нет? — гневно крикнул Петр Егорович.
Алексей вздрогнул; плечи его поднялись, и худощавое тело вытянулось на
козлах. Лошади пошли рысью, разбирая дорогу в темноте.
— Вот они какие! люди-то! — после долгого раздумья восторженно заметил
Алексей и сейчас же умолк, словно испугался собственного голоса.
А небо было темно и облачно, и только изредка, то тут, то там, занималось
в нем слабое зарево, дрожало, бледнело...
Это Бог видел людскую нужду, видел и сказывал.
Петр Егорович спал.
Л. А. Авилова. "Счастливец" и другие рассказы. СПб., 1898.
_______________________________________________________________________________