Сборник прозы
|
Б и б л и о т е к а п у т е ш е с т в е н н и к о в "Д и л и ж а н с ъ"
|
Лидия Алексеевна Авилова
В дороге
Шел первый час ночи. В большой зале третьего класса, тускло освещенной
газовыми рожками, было людно: спали на лавках, спали растянувшись на полу и
подложив под голову туго набитый холщовый мешок. То и дело отворялись и хлопали
двери, пропуская клубы холодного воздуха. Кругом слышалось движение, снаружи
доносились свистки паровоза и мерный стук то приближающихся, то вновь
удаляющихся колес; раздавались голоса. Вот снова хлопнула дверь, и теперь уже в
самой зале задребезжал и залился звонок.
— Батюшки! нам, что ли? — спросила женщина и бестолково засуетилась,
поправляя на себе платок и хватаясь кругом за что попало. Она спала на полу,
рядом с ней, увернутый в лохмотья, лежал маленький ребенок.
— Постой, тетка, не торопись, — обратился к ней с лавки молодой парень,
франтоватый по-приказчичьи, с некрасивым самоуверенным лицом. — Ишь ты,
проворная какая! Сказано тебе, нам тут почитай до свету сидеть.
— Ох, родимый, как бы не пропустить. Спросить бы разве?
— Чего спрашивать-то? ведь и то говорят тебе. В одно место едем, чего же
тебе вперед-то соваться.
— Да ты верно знаешь-то? — спросила баба.
— Уж верно. Сами едем, чего ж тут.
Он достал из кармана скомканную папиросу, расправил ее, нащупал там же
спичку и стал чиркать ей о стену.
— Ишь у тебя там какой простор, — заговорил он опять, раскуривая и
потягиваясь на лавке, — а у меня здесь не повернись. — Баба сидела на полу, и
лицо ее, сперва испуганное, теперь успокоилось и приняло сосредоточенное, тупое
выражение.
— Оно ничего, просторно, — ответила она, — несет только по полу-то.
Прозябла.
— Ничего, в вагоне согреешься. Опять небось под лавками лазить будешь.
Зайцем. Ловко! И распотешила ты народ, когда у тебя ребенок там запищал.
Животики надорвал! Кричит, а тут — "билеты пожалуйте". И как тот только не
догадался, удивленье!
— Может, и догадался, да так, добрая душа. Ведь и у кондукторов душа есть,
братцы, — отозвался старик, сосед по лавке. — Куда едешь-то, тетка?
— В Москву, — задумчиво ответила баба.
— Из голодных мест, что ли? На заработки?
— В мамки хочу. Вот ребеночек-то мой; его в казенный дом определю, а сама
в мамки. — Она глубоко вздохнула, подперла подбородок рукой и задумалась.
Парень сплюнул и весело засмеялся.
— Ишь голодные-то вы, голодные, а ребят незаконных в казенные дома
возите, — насмешливо заметил он и прищурился. — Что ж, ты ничего... Я тебя с
вечеру заприметил. Закорузла только больно.
Баба заволновалась. Губы ее зажевали, а глаза глянули испуганно.
— Ничего! в городе отмоешься. В мамках житье хорошее; меня к себе в гости
позови. — Он расхохотался, но она не ответила ни слова и продолжала смотреть
перед собой во все глаза.
— Вдова, что ли? — окликнул ее старик.
— Вдова.
— Плохо у вас этим годом?
— Вот как плохо! нет ничего, — ответила баба и опять вздохнула.
— Прогневался Бог! — заключил старик и, охая, повернулся на жесткой
скамье.
— Двое их еще, старшеньких-то, — тихо заговорила баба. — Господи Боже мой,
как тут без отца кормить-поить? Семья у нас большая, неделеные мы; всякий о
своем и радеет, а сиротки кому нужны?
— Старики, что ли, живы?
— Старики. Свекор ничего, а свекровь... "Выгоню, говорит, и с детьми". А
чем младенцы виноваты? И с чего это, дедушка, у людей такое лютое сердце
бывает? Человека готовы со свету сжить, жалости нет никакой.
— Ты, тетка, меня попроси, я тебя пожалею, — опять засмеялся парень, - я
добрый. Не веришь?
Баба покосилась в его сторону и смолкла.
— Плохо, плохо! — заговорила она опять, как бы про себя. — Все бедность
наша. Прежние годы не богато жили, да нужды такой не видали. Поглядел бы
покойник-то мой... Скотинки ничего не осталось. Не продали бы — все равно к
весне бы подохла.
— Знакомые дела! — сказал старик, — где теперь лучше-то?
— Везде плохо, везде! — вздохнула баба. - Ты сам-то кто будешь?
— Я-то? извозом занимаюсь. Тоже не веселят дела... Лошадей-то почем
продавали?
— Даром, почесть даром отдали. А лошадь какая была!
Парень опять стал чиркать спичкой о стену.
— Тетка, а тетка! что ж, в гости кликнешь меня, что ли?
— Все продали, все проели. С горя, что ли, свекровь зверь зверем ходит.
Намедни подходит ко мне Машутка, это дочка моя, "мама, говорит, отломи мне
кусочек корочки, бабушка не дает, а мне больно есть хочется". Жалко мне
девчонку; оглянулась, никого в избе нет, только мы с Машуткой; подошла это я к
столу, отрезала махонький кусочек хлебца, сую Машутке, говорю: "Спрячь, не
равно бабка увидит, еще забранит". Машутка хлеб схватила, даже глазенки у нее
просияли, держит, трясется...
Баба остановилась. Увидала ли она мысленно свою девочку, радостную, с
куском хлеба в руках, отдыхала ли она на этом видении или трудно было ей
сказать, что стало с Машуткой дальше, только она опустила голову, и слезы
полились по ее лицу.
— Увидали, отняли, — добавила она. — Семка на печке был, подсмотрел,
свекровь в дверь, а он ей кричит: "Бабушка! тетка Марья хлеб ворует, Машутке
скармливает. Ишь кусок у Машутки в руке зажат". Заплакала Машутка, закричала.
Свекровь ее за плечи схватила, давай трясти: "Отдай, кричит, кусок, отдай!"
Начала она ее бить, а у Машутки лицо белое, а хлеб она в руке держит, не
отдает. Тут я свекрови в ноги упала: меня, говорю, бей, ребенка оставь. Что
тебе ребенок сделал?
— Что ж? отняла? — спросил старик.
— Отняла, — тихо ответила баба и задумалась. — Мальчонок тоже на худой
пище извелся, в чем душа держится! Махонький, не понимает: "Мама, говорит,
мягкого хлебца хочу". А где его взять? Тем, у которых отцы, тем еще всего есть,
а моих сироток трудно ли обидеть? Господи Боже мой! где только у людей жалость?
"Выгоню, говорит, с детьми. Объедаете только". А уж чего там объедать? сама
недоешь, недопьешь, ребятам сунешь. Грудной-то плох, плох... То все кричал, а
теперь и кричать перестал.
— Как же детей-то покинула? Не обидели бы без тебя хуже.
— Ох, покинула! — покачала головой баба. — Хоть глаза мои видеть не
будут... Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери, заговорит в
ней жалость. Машутка, как я стала прощаться, так даже обмерла и ручонок ее
развести не могут... Обвила мою шею, держится...
Она всхлипнула и утерла лицо рукой.
— Свидимся ли? — Долго молчала баба и вдруг заговорила другим, спокойным,
ровным голосом: — Поступлю в мамки; жалованье, говорят, там хорошее, сейчас
денег в деревню сошлю и в письме закажу, чтобы детям моим хлеба мягкого вволю.
Одежду справлю, Машутке платок... С оказией саек пошлю, сахарцу, чайку... Все
моим! — Баба задумалась. По лицу ее скользнула легкая тень, губы сложились в
улыбку.
— Когда еще место найдешь! — заметил старик. — Думаешь, в городе таких-то,
как ты, мало? Как еще походишь-то! Вашу сестру все с разбором да с разбором
берут. Увидят, ребенок хилый, — ну, и к стороне. Не легкое тоже дело.
Баба вздрогнула; разом исчезла улыбка, в глазах опять показался испуг. Она
быстро повернулась к лавкам. На одной, заложив ногу на ногу и пронзительно
свистя носом, спал молодой парень, рядом сидел старик и сосредоточенно считал
что-то по пальцам.
Баба окинула его взглядом, в котором сквозили мольба и отчаяние, но,
встретив его серьезное, холодное лицо, она отвернулась, обняла руками коленки и
застыла. Если бы эти люди избили ее, если бы они пригрозили ей смертью, она не
ужаснулась бы, не страдала бы так, как теперь. Опять привиделась ей Машутка, но
не радостная, не с хлебом в руках; она увидала ее голодную, обиженную, одну,
среди людей без жалости и сердца. И матери у нее не стало; мать ушла, потому
что не могла помочь; ушла, чтобы глаза не видали... Широко, как безумные,
глядели эти глаза, руки затекли и зашлись от холода...
Тяжело пропыхтел паровоз, усиленно захлопали двери.
Парень вскочил, протер глаза, поглядел в окно и потянулся.
— Гляди, и билет получить теперь можно, — сказал он, зевая. — А ты,
красавица, не спишь? И тебе о билетике бы озаботиться. В первом классе, что ли,
поедешь? — Он оглянулся, пригладил рукой волосы и надвинул картуз. —
Старичка-то уж нет. Видно, укатил. Скоро нам трогаться.
Он потянулся еще и направился к двери.
Блок заскрипел, завизжал. С полу, кряхтя и охая, стали подниматься
закутанные фигуры. В большие окна слабо брезжило раннее, серое утро.
"Петербургская газета", 1892, 15 марта, No 73.
Л. А. Авилова. "Счастливец" и другие рассказы. СПб., 1898.
_______________________________________________________________________________