Иван Алексеевич Бунин

                                            Третий класс


          Глупец тот, кто воображает, что он имеет полное право и возможность ездить
     когда ему угодно в этом классе!
          Вот Цейлон, Коломбо, март 1911 года. 
          Утро, всего восьмой час. 
          Но зной уже адский, он густ и неподвижен,  как перед той  страшной грозой,
     которой, должно быть, начался потоп.
          Весь в белом и в белом шлеме, сижу в раскаленной лакированной колясочке, в
     маленькой  двуколке, в тонких оглоблях которой ровно и крупно, слегка подавшись
     вперед,  мчится  высокий  и  черный, весь блистающий своей могучей великолепной
     наготой тамил.
          Еду на вокзал, чтобы отправиться — ну, скажем, в Анарадхапуру. 
          И вот  впереди  уже  площадь,  пустая, белая,  ослепительная, а за нею еще
     более ослепительное белое здание вокзала, — оно почти страшно своей белизной на
     белесом  от  зноя  небе.  Среди  всей  этой белизны и белого солнечного пламени
     черное тело и длинные черные волосы тамила режут глаз.
          В здании вокзала легче, всюду веет теплый сквозняк. 
          Сняв шлем, вытираю мокрый ледяной лоб,  кость которого так ощутительна при
     поте,  и  спешу  к  выходу  на платформу. Высокий и тяжелый, с белыми крышами и
     навесами над окнами, поезд уже готов.  Спешу к будочке кассира, вынимаю на ходу
     ровно  столько  монет,  сколько требуется  на  проезд до Анарадхапуры в третьем
     классе, и стучу ими перед выглядывающим из будки англичанином:
          — Third class, Anaradhapura! Третий класс, Анарадхапура! 
          — First class? Первый класс? — спрашивает англичанин. 
          — No, third class! — кричу я. 
          — Yes,  first class!  —  кричит  англичанин,  выкидывая мне  билет первого
     класса.
          И тогда я прихожу в ярость и начинаю кричать приблизительно так: 
          — Слушайте, мне это осточертело! Я хочу видеть все особенности страны, всю
     ее  жизнь,  всех  ее  обитателей,  вплоть  до  самых "презренных" как вы любите
     выражаться  цветных  людях,  которые,  конечно, не могут да и не смеют ездить в
     первых  классах.  Но  всякий  раз,  как я хочу сесть в третий класс, начинается
     борьба с кассиром!  Я  твердо  и  ясно  требую третий класс,  однако, пользуясь
     созвучием слов, меня всякий раз перебивают, дурачат: "Вы хотите сказать, первый
     класс?" Я кричу:  да  нет,  третий!  Но  мне все-таки  выкидывают билет первого
     класса.  Я  швыряю  его  назад  —  и  тогда  кассир  вне  себя от негодования и
     удивления,  что белый человек одержим низким и безумным желанием сидеть рядом с
     цветным,  начинает  тоже  кричать,  пугает  меня  насекомыми,  которых  я  могу
     набраться от цветных, главное же, наставляет меня в том, что никто,  решительно
     никто  из  белых  не  ездит  в  третьем классе, что это не принято, неприлично,
     возмутительно!
          И я твердо заключаю: 
          — Одним словом, извольте сию же минуту дать мне то, что я требую!
          В конце концов  кассир сдается:  пораженный  моей яростью, он на мгновение
     каменеет и вдруг решительно швыряет мне билет третьего класса.
          Торжествуя, водворяюсь я в вагоне и жду спутников, этих самых "презренных"
     цветных.  Но что за черт — их нет и нет! По платформе, мимо моего купе, несется
     непрерывный сухой шорох босых бегущих ног.
          Но почему же несется он все мимо, все дальше куда-то? 
          А, понимаю: это их пугает мой шлем, белый шлем белого человека! 
          И я снимаю шлем, прижимаюсь в угол, снова жду — снова напрасно. 
          — Теперь-то  почему  же  никого  нет? — думаю я. — Ведь теперь они меня не
     видят?
          И я вскакиваю с места,  высовываюсь в окно,  чтобы понять, в чем дело, — и
     дело объясняется тотчас же и очень просто: на моем купе  крупно написано мелом,
     что оно — занято!  Едва  я  успел  войти в него,  как на нем написали:  занято!
     Настоял,  мол, на своем,  вырвал билет третьего класса, так вот же тебе — сиди,
     идиот.
          И несется, несется поезд в бездне ослепительного зноя, льющегося с неба на
     эту  радостную,  райскую  землю,  и  четко отдается татаканье колес от цветущих
     лесных дебрей, без конца летящих назад, мимо окон.
          — Курумба-а! - горестно и звонко  кричат на остановках  продавцы кокосовых
     орехов под сухой шорох босых ног, бегущих мимо моего купе.
          И на одной  из  следующих  остановок,  я,  как вор,  перебегаю в четвертый
     класс,  в  вагон,  набитый  сидящими  и стоящими, черными и шоколадными телами,
     которые только по бедрам повязаны мокрыми от пота тряпицами.

          1921


     _______________________________________________________________________________