Антон Павлович Чехов

                                            Почта


          Было три часа ночи.  Почтальон,  совсем уже готовый в дорогу, в фуражке, в
     пальто и с заржавленной саблей в руках,  стоял около двери и ждал, когда ямщики
     кончат укладывать почту на только что поданную тройку. Заспанный приемщик сидел
     за своим столом, похожим на прилавок, что-то писал на бланке и говорил:
          - Мой  племянник  студент  просится  сейчас ехать на станцию. Так ты того,
     Игнатьев, посади его с собой на тройку и довези.  Хоть это и не дозволено, чтоб
     посторонних с почтой возить, ну да что ж делать! Чем лошадей для него нанимать,
     так пусть лучше даром проедет.
          - Готово! - послышался крик со двора.
          - Ну, поезжай с Богом, - сказал приемщик. - Который ямщик едет?
          - Семен Глазов.
          - Поди распишись.
          Почтальон расписался и вышел. У входа и почтовое отделение темнела тройка.
     Лошади  стояли  неподвижно, только одна из пристяжных беспокойно переминалась с
     ноги  на  ногу  и  встряхивала  головой, отчего изредка позвякивал колокольчик.
     Тарантас  с  тюками  казался  черным  пятном,  возле  него лениво двигались два
     силуэта:  студент  с  чемоданом  в  руках и ямщик.  Последний курил носогрейку;
     огонек  носогрейки  двигался  в  потемках,  потухал  и  вспыхивал; на мгновение
     освещал  он  то кусок рукава, то мохнатые усы с большим медно-красным носом, то
     нависшие, суровые брови.
          Почтальон  помял  руками тюки, положил на них саблю и вскочил на тарантас.
     Студент  нерешительно полез за ним и, толкнув его нечаянно локтем, сказал робко
     и  вежливо:  "Виноват!"   Носогрейка  потухла.  Из  почтового  отделения  вышел
     приемщик,  как  был,  в одной жилетке и в туфлях; пожимаясь от ночной сырости и
     покрякивая, он прошелся около тарантаса и сказал:
          - Ну, с Богом!  Кланяйся, Михайло, матери!  Всем кланяйся. А ты, Игнатьев,
     не забудь передать пакет Быстрецову... Трогай!
          Ямщик забрал вожжи в одну руку, высморкался и, поправив под собою сиденье,
     чмокнул.
          - Кланяйся же! - повторил приемщик.
          Колокольчик  что-то  прозвякал бубенчикам, бубенчики ласково ответили ему.
     Тарантас  взвизгнул,  тронулся,  колокольчик  заплакал,  бубенчики  засмеялись.
     Ямщик,  приподнявшись,  два  раза  хлестнул по беспокойной пристяжной, и тройка
     глухо застучала по пыльной дороге. Городишка спал. По обе стороны широкой улицы
     чернели  дома  и деревья, и не было видно ни одного огонька. По небу, усеянному
     звездами,  кое-где  тянулись узкие облака, и там, где скоро должен был начаться
     рассвет,  стоял  узкий  лунный  серп;  но  ни  звезды,  которых  было много, ни
     полумесяц, казавшийся белым, не проясняли ночного воздуха. Было холодно, сыро и
     пахло осенью.
          Студент,  считавший  долгом  вежливости  ласково  поговорить  с человеком,
     который не отказался взять его с собой, начал:
          - Летом в это время  уже светло, а теперь еще даже  зари не видно.  Прошло
     лето!
          Студент поглядел на небо и продолжал:
          - Даже  по  небу  видно,  что  уже  осень.  Посмотрите направо. Видите три
     звезды,  которые  стоят  рядом  по  одной  линии? Это созвездие Ориона, которое
     появляется на нашем полушарии только в сентябре.
          Почтальон,  засунувший  руки  в  рукава и по уши ушедший в воротник своего
     пальто, не пошевельнулся и не взглянул на небо.  По-видимому,  созвездие Ориона
     не интересовало  его.  Он  привык  видеть  звезды, и, вероятно,  они  давно уже
     надоели ему. Студент помолчал немного и сказал:
          - Холодно! Пора бы уж быть рассвету. Вам известно, в котором часу восходит
     солнце?
          - Что-с?
          - В котором часу восходит теперь солнце?
          - В шестом! - ответил ямщик.
          Тройка  выехала  из  города.  Теперь  уже по обе стороны видны были только
     плетни  огородов  и  одинокие  ветлы,  а  впереди  всё застилала мгла. Здесь на
     просторе  полумесяц казался более и звезды сияли ярче. Но вот пахнуло сыростью;
     почтальон  глубже ушел в воротник, и студент почувствовал, как неприятный холод
     пробежал  сначала  около  ног,  потом по тюкам, по рукам, по лицу. Тройка пошла
     тише;  колокольчик  замер, точно и он озяб. Послышался плеск воды, и под ногами
     лошадей и около колес запрыгали звезды, отражавшиеся в воде.
          А минут  через  десять  стало так темно, что уж не было видно ни звезд, ни
     полумесяца.  Это  тройка  въехала  в  лес.  Колючие еловые ветви то и дело били
     студента по фуражке, и паутина садилась ему на лицо. Колеса и копыта стучали по
     корневищам, и тарантас покачивался, как пьяный.
          - Вези по дороге! - сказал  сердито  почтальон. - Что по краю  везешь! Мне
     всю рожу ветками расцарапало! Бери правей!
          Но  тут  едва  не произошло несчастье. Тарантас вдруг подскочил, точно его
     передернула  судорога,  задрожал  и с визгом, сильно накрениваясь то вправо, то
     влево, с страшной  быстротой  понесся по просеке.  Лошади  чего-то испугались и
     понесли.
          - Тпррр! Тпррр! - испуганно закричал ямщик. - Тпррр... дьяволы!
          Подскакивавший  студент,  чтобы  сохранить  равновесие  и  не  вылететь из
     тарантаса, нагнулся вперед и стал искать, за что бы ухватиться, но кожаные тюки
     были  скользки,  и  ямщик,  за  пояс  которого   ухватился  было  студент,  сам
     подскакивал и каждое  мгновение  готов  был  свалиться. Сквозь шум колес и визг
     тарантаса  послышалось,  как  слетевшая  сабля звякнула о землю, потом, немного
     погодя, что-то раза два глухо ударилось позади тарантаса.
          - Тпррр! - раздирающим голосом кричал ямщик, перегибаясь назад. - Стой!
          Студент  упал  лицом  на  его  сиденье  и  ушиб себе лоб, но тотчас же его
     перегнуло  назад,  подбросило,  и  он сильно ударился спиной о задок тарантаса.
     "Падаю!" - мелькнуло в его голове, но в это  время  тройка  вылетела из леса на
     простор,  круто   повернула    направо   и,  застучав  по  бревенчатому  мосту,
     остановилась, как вкопанная, и от такой внезапной остановки студента по инерции
     опять перегнуло вперед.
          Ямщик  и  студент  -  оба  задыхались.  Почтальона в тарантасе не было. Он
     вылетел вместе с саблей, чемоданом студента и одним тюком.
          - Стой  подлец!   Сто-ой!  -  послышался  из  леса  его  крик.  -  Сволочь 
     проклятая! - кричал он, подбегая к тарантасу, и в его плачущем голосе слышались 
     боль и злоба. - Анафема,  чтоб  ты  издох! - крикнул он, подскакивая к ямщику и
     замахиваясь на него кулаком.
          - Экая  история,  Господи  помилуй!  -  бормотал ямщик  виноватым голосом,
     поправляя  что-то  около  лошадиных  морд. - А все чертова пристяжная! Молодая,
     проклятая,  только  неделя,  как в упряжке ходит.  Ничего  идет, а как только с 
     горы - беда!  Ссадить бы ей морду раза три, так не стала бы баловать... Сто-ой! 
     А, черт!
          Пока  ямщик  приводил  в  порядок лошадей и искал по дороге чемодан, тюк и
     саблю,  почтальон  продолжал  плачущим,  визжащим  от злобы голосом осыпать его
     ругательствами.  Уложив кладь, ямщик без всякой надобности провел лошадей шагов
     сто, поворчал на беспокойную пристяжную и вскочил на козлы.
          Когда  страх  прошел,  студенту  стало смешно и весело. Первый раз в жизни
     ехал  он  ночью  на  почтовой  тройке,  и  только что пережитая встряска, полет
     почтальона  и  боль  в  спине  ему казались интересным приключением. Он закурил
     папиросу и сказал со смехом:
          - А ведь  этак  можно  себе  шею свернуть! Я едва-едва не слетел и даже не
     заметил, как вы вылетели. Воображаю, какая езда должна быть осенью!
          Почтальон молчал.
          - А вы давно ездите с почтой? - спросил студент.
          - Одиннадцать лет.
          - Ого! Каждый день?
          - Каждый. Отвезу эту почту и сейчас же назад ехать. А что?
          За  одиннадцать  лет,  при ежедневной езде, наверное, было пережито немало
     интересных  приключений.  В  ясные  летние  и в суровые осенние ночи или зимою,
     когда тройку с воем кружит злая метель, трудно уберечься от страшного, жуткого.
     Небось  не  раз  носили лошади, увязал в промоине тарантас, нападали злые люди,
     сбивала с пути вьюга...
          - Воображаю,  сколько приключений  было у вас за одиннадцать лет! - сказал
     студент. - Что, должно быть, страшно ездить?
          Он говорил и ждал,  что почтальон  расскажет ему что-нибудь, но тот угрюмо
     молчал и уходил в свой воротник.  Начинало между тем светать.  Было  незаметно,
     как  небо  меняло  свой  цвет;  оно  всё еще казалось темным, но уже видны были
     лошади,  и  ямщик,  и  дорога.  Лунный  серп  становился  все  белее и белее, а
     растянувшееся  под ним облако, похожее на пушку с лафетом, чуть-чуть желтело на
     своем  нижнем крае. Скоро стало видно лицо почтальона. Оно было мокрое от росы,
     серо  и  неподвижно,  как  у  мертвого. На нем застыло выражение тупой, угрюмой
     злобы, точно почтальон всё еще чувствовал боль и продолжал сердиться на ямщика.
          - Слава  Богу,  уже  светает!  -  сказал студент,  вглядываясь в его злое,
     озябшее  лицо.  -  Я  совсем  замерз.  Ночи в сентябре холодные, а стоит только
     взойти солнцу, и холода как не бывало. Мы скоро приедем на станцию?
          Почтальон поморщился и сделал плачущее лицо.
          - Как вы любите  говорить,  ей-Богу! - сказал он. - Разве не можете  молча
     ехать?
          Студент сконфузился и уж не трогал его всю дорогу.  Утро наступало быстро.
     Месяц  побледнел и слился с мутным, серым небом, облако всё стало желто, звезды
     потухли, но восток всё еще  был холоден,  такого же цвета,  как и все небо, так
     что не верилось, что за ним пряталось солнце...
          Холод  утра  и  угрюмость  почтальона  сообщились  мало-помалу  и озябшему
     студенту. Он апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о
     том,  как,  должно  быть,  жутко и противно  бедным деревьям и траве переживать
     холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не
     золотились  от  восходящего  солнца,  как  пишут обыкновенно, лучи не ползли по
     земле,  и  в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью,
     таким он остался и при солнце...
          Студент сонно и хмуро  поглядел на завешенные окна усадьбы,  мимо  которой
     проезжала  тройка.  За  окнами,  подумал он, вероятно, спят люди самым крепким,
     утренним сном и не слышат  почтовых звонков, не ощущают  холода, не видят злого
     лица  почтальона;  а  если  разбудит  колокольчик  какую-нибудь барышню, то она
     повернется  на  другой  бок, улыбнется от избытка тепла и покоя и, поджав ноги,
     положив руки под щеку, заснет еще крепче.
          Поглядел  студент  на  пруд,  который  блестел около усадьбы, и вспомнил о
     карасях и щуках, которые находят возможным жить в холодной воде...
          - Посторонних не велено возить... - заговорил  неожиданно  почтальон. - Не
     дозволено! А ежели не дозволено, то и незачем садиться... Да. Мне, положим, все
     равно, а только я этого не люблю и не желаю.
          - Отчего же вы раньше молчали, если это вам не нравится?
          Почтальон  ничего не ответил и продолжал глядеть  недружелюбно, со злобой.
     Когда   немного   погодя   тройка  остановилась  у  подъезда  станции,  студент
     поблагодарил и вылез из тарантаса.  Почтовый поезд еще не приходил. На запасном
     пути стоял длинный товарный поезд; на тендере машинист и его помощник с лицами,
     влажными от росы,  пили из грязного  жестяного чайника чай.  Вагоны, платформа,
     скамьи - все было мокро и холодно. До прихода  поезда  студент стоял у буфета и
     пил чай, а почтальон, засунув руки в рукава, всё еще со злобой на лице, одиноко
     шагал по платформе и глядел под ноги.
          На кого он сердился? На людей, на нужду, на осенние ночи?
          

     _______________________________________________________________________________