Сборник прозы
Б и б л и о т е к а   п у т е ш е с т в е н н и к о в   "Д и л и ж а н с ъ"
Дилижансъ Пассажирский салон Список авторов Список произведений


                                            Александр Иванович Куприн

                                            Немножко Финляндии


          По одну сторону  вагона  тянется  без  конца  рыжее,  кочковатое,  снежное
     болото,  по  другую  —  низкий,  густой  сосняк,  и  так — более  полусуток. За
     Белоостровом уже с трудом понимают по-русски. К полудню  поезд  проходит  вдоль
     голых, гранитных громад, и мы в Гельсингфорсе.
          Так  близко  от  С.–Петербурга,  и  вот — настоящий  европейский  город. С
     вокзала выходим на широкую площадь, величиной с половину Марсова поля. Налево —
     массивное  здание из серого  гранита,  немного  похожее на церковь в готическом
     стиле.  Это новый  финский  театр.  Направо — строго  выдержанный  национальный
     Atheneum. Мы находимся в самом сердце города.
          Идем в гору по Michelsgatan.  Так как улица  узка, а дома на ней в четыре-
     пять этажей, то она кажется темноватой, но тем не менее  производит  нарядное и
     солидное впечатление.  Большинство зданий  в  стиле  модерн,  но  с  готическим
     оттенком.   Фасады   домов   без  карнизов  и  орнаментов;   окна   расположены
     несимметрично, они часто бывают  обрамлены  со  всех  четырех  сторон  каменным
     гладким плинтусом, точно вставлены в каменное паспарту. На углах здания высятся
     полукруглые башни,  над ними,  так же как  над чердачными  окнами,  островерхие
     крыши.  Перед парадным входом устроена лоджия,  нечто вроде  глубокой пещеры из
     темного  гранита,  с  массивными  дверями,   украшенными  красной  медью,  и  с
     электрическими фонарями,  старинной,  средневековой формы,  в  виде  ящиков  из
     волнистого пузыристого стекла. 
          Уличная  толпа  культурна  и  хорошо  знает  правую  сторону.  Асфальтовые
     тротуары широки,  городовые  стройны,  скромно  щеголеваты  и  предупредительно
     вежливы, на извозчиках  синие пальто с белыми  металлическими  пуговицами,  нет
     крика и суеты, нет разносчиков и нищих.
          Приятно видеть в этом многолюдье  детей.  Они идут в школу или из школы: в
     одной руке книги и тетрадки, в другой коньки; крепкие ножки,  обтянутые черными
     чулками, видны из-под юбок и штанишек по колено. Дети чувствуют себя настоящими
     хозяевами  города.  Они идут во всю ширину  тротуара,  звонко  болтая и смеясь,
     трепля рыжими косичками, блестя румянцем щек и голубизною глаз. Взрослые охотно
     и бережно дают им дорогу. Так повсюду в Гельсингфорсе. Мне кажется, можно смело
     предсказать  мощную будущность  тому  народу,  в  среде  которого  выработалось
     уважение к ребенку.  Я  невольно  вспоминаю  рассказ  моего  хорошего приятеля,
     доктора Андреева, о японских детях.  Рассказ  относится  ко  времени задолго до
     русско-японской войны:
          "Идет, представьте себе, по самой людной улице в Нагасаках  этакий огарыш,
     лет пяти-шести, в отцовском цилиндре, надвинутом чуть не по плечи, в туфлях и в
     керимоне. Но керимон распахнут  настежь, и под  ним  ровно  ничего  нет,  кроме
     прелестного,  голого,  загорелого  детского  тельца.  Малыш  небрежно  шествует
     посередине  тротуара с потухшей папироской в зубах,  не  обращая  ни  малейшего
     внимания на человеческую суету  вокруг  себя.  Никому даже в голову  не  придет
     толкнуть его, или рассердиться, или просто  выразить  нетерпение.  Вот нагоняет
     его  взрослый японец — деловой,  торопливый,  запыхавшийся  человек.  Ребенок в
     уличной давке окончательно застопорил всем  дорогу.  Взрослый  мечется  налево-
     направо — ничего не выходит.  Тогда,  смеясь,  хватает он мальчугана под мышки,
     несет его с десяток-два шагов,  пока  не  найдется  свободного  места,  шутливо
     перевертывает его вокруг себя,  ставит бережно к стенке и поспешно идет дальше.
     А ребенок  не  только  не  выражает  испуга  или  недоверия — нет,  он  даже не
     потрудился взглянуть,  кто это заставил его совершить  воздушное путешествие, —
     до того он уверен в своей безопасности и в неприкосновенности  своей  священной
     особы, и так всецело занят он своей потухшей папироской".
          Не могу я не вспомнить при этом, как однажды осенью мы собирались везти из
     деревни в Петербург одну очень хорошо мне знакомую девицу трех с половиной лет.
     Она плакала и кричала в отчаянии:
          — Не хочу ехать в Петербург! Там все толкаются и все гадко пахнут.
          Для меня вот такие живые мелочи дороже самых  убедительных  статистических
     цифр. В них мелькает настоящая душа народа.
          Стоит,  например,  посмотреть,  как  летом,  в  полдень,  возвращаются  из
     Петербурга по железной дороге  финские молочницы. На каждой станции,  вплоть до
     Перки-ярви,  высыпают  они  веселыми  гурьбами  с  множеством  пустых  жестяных
     сосудов,  перекинутых по обе стороны  через  плечо.  И  каждую  из  женщин  уже
     дожидают на платформе свои.  Кто-нибудь  помогает ей сойти со ступенек  вагона,
     другой — муж или брат — предупредительно  освобождает ее от ноши,  домашний пес
     вертится тут же,  прыгает передними лапами  всем на платье,  возбужденно лает и
     бурно машет пушистым хвостом, завернутым девяткой.
          В Финляндии  женщина  всегда  может  быть  уверена, что ей уступят место в
     вагоне, в трамвае, в дилижансе. Но ей также  уступили место и в государственном
     сейме, и финны справедливо гордятся тем,  что в этом деле им принадлежит почин.
     Они первые в Старом Свете  послали четырех женщин блюсти высшие интересы страны
     вместе с достойнейшими. И мне кажется, что между встречей,  оказанной молочнице
     из Усикирко, и выборами женщин в сейм  есть  некоторая  отдаленная  связь,  как
     между первой и последней ступенькой длинной лестницы.  Женский труд применяется
     самым  широким  образом. В конторах,  банках,  магазинах,  в  аптеках — повсюду
     занимаются  женщины.  Во  всех  ресторанах,  равинталах и бодегах  прислуживают
     миловидные девушки, прекрасно одетые и чрезвычайно приличные. Домашняя прислуга
     исключительно женская. Не редкость увидать женщину-парикмахера. Но что особенно
     поражает своею странностью российских козерогов, так это женщины,  услуживающие
     в банях, не только женских, в мужских.
          Когда русские говорят о Финляндии, то уже непременно  вспоминают и об этой
     непонятной,  на  наш  взгляд,  отрасли ремесла,  вспоминают,  надо сознаться, с
     ужимками, с худо  скрытым  любопытством, с притворным возмущением:  "Черт знает
     что за безобразие!"  Однако  никакого  безобразия в этом  нет.  Услуживает  вам
     серьезная, деловая женщина, лет тридцати пяти, одетая в безукоризненное желтое,
     холстинковое  платье; на шее у нее  крахмальный  воротничок;  короткие  рукава,
     собранные пышным буфом гораздо выше локтей,  оставляют  голыми  сильные  ловкие
     руки. Ни лишних слов, ни жеманства, ни улыбки.  Она  вас переводит  из  паровой
     ванны под душ и в бассейн,  мылит,  моет,  массирует,  обтирает,  взвешивает на
     весах и серьезно  приговаривает три коротеньких словечка: "Вар шо гут", то есть
     будьте так добры. И наш российский козерог быстро  подчиняется  этой  спокойной
     деловитости. 
          В   Финляндии   совсем   нет   проституции,   по   крайней   мере   явной,
     покровительствуемой,  или,  как  выражаются,  терпимой  законом.  Говорят,  что
     миловидные фрекен из ресторанов и кофеен  не  отличаются  чрезмерной строгостью
     нравов.  Мне  рассказывал  об  этом  русский  офицер,  служивший  в  Финляндии,
     по-видимому,  большой  сердцеед, но и он утверждал,  что  благосклонность  этих
     девиц не имеет расчетливого характера и в худшем случае вознаграждается духами,
     конфетами, перчатками, шляпкой или платьем. И надо сказать, что все ресторанные
     фрекен одеты нарядно и со вкусом.
          Тот же офицер  говорил,  что в Гельсингфорсе,  однако,  существует  тайная
     проституция, но довольно странного характера — дневная. Ищут встреч на улицах и
     в воротах домов в самый разгар  городской жизни — в три-четыре часа  пополудни,
     когда Северная эспланада представляет собою подобие  прогуливающегося  Невского
     проспекта.  Оставляю  это сведение  на  его  офицерской  совести,  хотя  должен
     прибавить, что то же самое подтвердил, и даже с большей  убедительностью,  один
     гельсингфорсский  студент,  родом  финн. С сожалением  должен я признать, что в
     большом  количестве   женщины  в  Финляндии   не   производят   очаровательного
     впечатления.  Еще там, где сказывается  шведская  кровь,  попадаются  красивые,
     тонкие фигуры,  нежные и смелые черты лица,  прелестные,  пышные,  золотистые и
     соломенные волосы, маленькие руки и ноги. Чистокровные финки, увы, некрасивы...
     Тела нескладные, с короткими  ногами, с квадратной  сутулой  спиной,  шея  ушла
     внутрь между плеч, лица широкоскулые,  рты бесформенные,  веснушки,  аляповатые
     носы, разноцветные рыже-бурые, жидкие волосы. Но что уж греха таить: совершенно
     такого  же  характера красота  и  великорусских женщин,  за  исключением  разве
     Поволжья.  Мужчины в Финляндии белобрысы и суровы.  Но  у  мужчин  и  у  женщин
     одинаково  прекрасны глаза — спокойные,  смелые,  светло-ясно-голубые.  Мужские
     лица прежде времени старятся. И когда я гляжу на их корявые,  некрасивые черты,
     среди которых сияют из резких, глубоких морщин чистые,  синие глаза, я невольно
     думаю об общей картине этой страны,  где  между  гранитных,  диких  громад,  на
     высотах, тихо дремлют,  отражая небо,  прозрачные озера.  Кстати,  национальные
     цвета  молодой Финляндии — белый  с  голубым.  Символы  снега  и  горных  озер,
     покрывающих родную землю.
          Финны — это настоящий,  крепкий,  медлительный,  серьезный мужицкий народ.
     Вглядитесь внимательно в лицо  любого  финского франта,  идущего по эспланаде в
     блестящем  цилиндре,  в  модном   пальто  с  хризантемой  в  петличке.  Тот  же
     крестьянский  облик, те же выдавшиеся  скулы,  те  же  сжатые  молчаливые  губы
     подковой, те же глубоко сидящие,  маленькие,  голубые  холодные  глаза,  резкие
     полосы морщин вокруг рта и носа, упрямые, сильные бритые подбородки.  Так сразу
     и  читаешь  в  лице  этого  щеголеватого  джентльмена ту длинную,  многовековую
     историю завоевания суровой природы,  через которую  прошли  его  предки,  среди
     жестокого  климата, на скудной  земле,  усеянной  огромными  камнями,  под  рев
     водопадов, в короткие часы лета и длинные зимние ночи.
          Финляндия поистине демократична.  Демократична вовсе не тем, что в ней при
     выборах в сейм победили социал-демократы, а потому, что ее дети составляют один
     цельный,  здоровый,  работящий народ, а не как в России — несколько классов, из
     которых высший носит на себе самый  утонченный  цвет  европейской  полировки, а
     низший  ведет жизнь  пещерного человека. И кажется, в этой-то народности — я бы
     сказал: простонародности — и коренится залог прочного,  крепкого хозяйственного
     будущего Финляндии. 
          Трогательно, иногда чуть-чуть смешно лежит на этой мужицкой внешности след
     старинной феодальной шведской  культуры.  В  глубине  страны  незнакомые  дети,
     встречаясь с вами, приветствуют вас: мальчики кланяются, девочки делают на ходу
     наивный книксен.  Приседает  женская  прислуга,  приседает с каким-то странным,
     коротеньким писком пожилая хозяйка.  Но  когда,  уезжая,  вы  дадите  горничной
     несколько мелких серебряных монет, она непременно протянет вам дружески жесткую
     сильную руку для пожатия.
          Здесь любят цветы и при каждом семейном случае, в каждый праздник дарят их
     друг другу. Во всяком доме, во всяком,  даже самом плохоньком,  третьеразрядном
     ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках,  корзинах и вазах. В
     маленьком  Гельсингфорсе  больше  цветочных  магазинов,  чем в Петербурге. А по
     воскресеньям утром  на  большой  площади  у  взморья  происходит  большой  торг
     цветами, привозимыми из окрестностей.  Дешевизна  их  поразительна:  три  марки
     стоит большущий куст цветущей азалии.  За  полторы  марки  (пятьдесят  копеек с
     небольшим) вы можете приобрести  небольшую  корзину  с  ландышами,  гиацинтами,
     нарциссами. И это в исходе зимы.
          На  Рождестве,  на  елку,  дарят  друг  другу  подарки.  Здесь  опять-таки
     сказывается практический дух мужиковатого народа:  дарят исключительно домашние
     необходимые вещи,  большею  частью  своего  изделия.  Особенно  принято  дарить
     мужчинам теплый нижний вязаный костюм.  Этот  костюм  обтягивает  вплотную  все
     тело, он вяжется  целым от шеи до подошв и застегивается на спине.  Большинство
     мужчин носят под одеждой такое теплое трико, и понятно,  почему финны так легко
     одеваются даже в сильные морозы.
          О поголовной грамотности финнов все,  конечно, слышали, но, может быть, не
     все  видели их начальные  народные  школы.  Мне  привелось  осмотреть  довольно
     подробно  новое  городское училище,  находящееся на окраине города, в Т616. Это
     дворец, выстроенный года три-четыре  тому  назад,  в  три  этажа,  с  саженными
     квадратными окнами, с лестницами, как во дворце, по всем  правилам  современной
     широкой гигиены.
          Я обходил  классные помещения  сейчас же после того,  как окончились в них
     занятия. Всякий из нас, конечно,  помнит  тот  ужасный,  нестерпимый  зловонный
     воздух,  который  застаивается в классах  наших  гимназий,  корпусов и реальных
     училищ  после  трех-четырех  уроков.  О  городских  школах и говорить нечего! И
     потому я буквально  был поражен  той чистотой  воздуха,  которая была в учебных
     комнатах финского низшего училища.  Достигается это, конечно, применением самой
     усовершенствованной вентиляции, но главным образом  тем,  что  финны  вообще не
     боятся свежего воздуха и при всяком  удобном случае  оставляют  окна  открытыми
     настежь.  Всякая мелочь,  служащая для удобства и пользы  школьников,  обдумана
     здесь с замечательной  любовью и заботливостью.  Форма  скамеек  и  чернильниц,
     ландкарты,  коллекции,   физический  и  естественный  кабинеты,  окраска  стен,
     громадная  высота  комнат,  пропасть  света и воздуха, и, наконец,  даже  такая
     мелочь, как цветы на окнах, — цветы, которые с большим удовольствием приносят в
     школу  сами  ученики, — все  это  трогательно  свидетельствует о внимательном и
     разумном, серьезном и любовном отношении к делу. 
          Подобной гимнастической залы,  как в этой четырехклассной  низшей школе, я
     не видал нигде в России, по богатству и остроумию приборов и по той щеголеватой
     чистоте, в которой она содержится.  Около  гимнастической залы  есть  маленький
     коридорчик, и в нем вдоль обеих стен  длинные  шкалы  со  множеством  маленьких
     ячеек.  Над  каждой ячейкой  написана  фамилия ученика или ученицы, и там лежат
     гимнастические  туфли,   все  одинакового   образца,   легкие,   полотняные,  с
     веревочными подошвами.
          Спорт здесь в большом почете, но опять-таки  спорт  разумный и даже,  если
     хотите, патриотический. 
          Почти ни одного  мальчишку вы не увидите  здесь  на  улице  без  коньков в
     руках. По праздникам девушки, студенты,  приказчики,  конторщики,  очень  часто
     пожилые и даже толстые и седые люди,  отправляются с лыжами куда-нибудь на край
     города.  Повсюду  в  витринах  фотографов  вы  увидите  моментальные  снимки  с
     знаменитых прыжков в тридцать два метра длиной и более. С изумлением  видишь на
     фотографии,  как человек на лыжах, в теплом трико и в вязаной шапочке колпаком,
     окончив разбег по горе до края обрыва,  летит в силу инерции по воздуху  высоко
     над головами стоящих внизу людей.
          Летом финская молодежь  собирается в гимнастические  общества,  занимается
     бегом взапуски, метанием дисков и копий, прыжками  в  ширину  и  в  длину  и  в
     особенности плаваньем, в котором финны не имеют соперников в Европе. Я скажу не
     преувеличивая,  что через такую  здоровую,  вольную школу,  воспитывающую дух и
     тело, проходит каждый финн.
          Их женщины и дочери не меньше мужчин  любят  конькобежный и лыжный спорт и
     также не боятся ни мороза, ни сквозного ветра. Я никогда  не  могу  забыть  той
     девочки  лет двенадцати-тринадцати,  которая однажды,  при морозе в шестнадцать
     градусов, проходила мимо памятника  поэту Рунебергу с открытой по ключицы шеей,
     с небольшим  суконным беретом на голове и коньками под мышкой. Не могу сказать,
     чтобы она была красива, но столько  свежести,  бодрости,  ловкой  уверенности в
     движении было в ней, что я невольно  залюбовался.  Крепкая,  здоровая,  славная
     северная кровь!
          Тут же кряду  мне хочется  сказать  несколько  слов и о финском искусстве.
     Я несколько дней провел  в  гельсингфорсском Atheneum'e,  в  этом  великолепном
     национальном музее искусства. Я был тогда влюблен — я не могу подобрать другого
     слова — в триптих Галена на мотив из "Калевалы". Я знаю, если бы судьба занесла
     меня опять в Гельсингфорс, я первым  долгом  прямо  с  вокзала  побежал  бы  на
     свидание с этим изумительным произведением.  Какая громадная грядущая сила, еще
     не развернувшаяся, но уже поднимающаяся мощной волной,  таится,  однако, в этих
     неуклюжих, корявых пасынках природы.  Искусство  их,  по-видимому,  только  еще
     пробует  голос,   точно  молодой   соловей-первогодок,  но  Гален,  Эдельфельд,
     Иеренфельд — это  уже  художники,  у  которых  не  грех  поучиться  европейским
     мастерам.
          И публика, посещающая  Atheneum,  поражает  наш  русский  глаз,  привыкший
     видеть в наших музеях, картинных галереях, на выставках  исключительно нарядную
     салонную публику. В гельсингфорсском Atheneum'e  вы  увидите  в  праздник самых
     серых тружеников — рабочих, разносчиков, прислугу, — но одетых в самое  лучшее,
     праздничное платье.
          Конечно,  трудно  многое сказать о стране, в которой был только мимоходом,
     но все, что я видел, укрепляет  во  мне  мысль,  что  финны — мирный,  большой,
     серьезный,  стойкий  народ, к тому же народ,  отличающийся  крепким  здоровьем,
     любовью к свободе и нежной  привязанностью к своей суровой родине. Я совершенно
     чужд политике и никогда не хотел бы быть в роли  предсказателя  или  устроителя
     судеб народов. Но когда я читаю или слышу о той газетной травле  против финнов,
     которая  совершается  якобы во имя достоинства  русского имени и безграничности
     русских владений во все страны магнитного поля,  мне каждый раз хочется сказать
     относительно Финляндии: ежа голой спиной не убьешь.
          Слава Богу,  теперь мало-помалу улучшаются отношения  между финнами и теми
     из  русских,   которые   посещают  их  родину.  Я  и  мои  друзья,  без  всяких
     рекомендаций, встречали повсюду: в Гельсингфорсе, в Выборге, на Иматре и других
     мести остях, самый радушный, любезный и предупредительный прием. Случалось, что
     мы попадали в магазин,  где хозяева не понимали ни по-русски, ни по-немецки, ни
     по-французски. Мы же, с своей стороны,  не  владели  ни  финским,  ни  шведским
     языками.  И  каждый раз  нам  любезно  приглашали  из  какого-нибудь  соседнего
     магазина бескорыстного и любезного переводчика. Однако недалеко то время, когда
     финны притворялись глухими, и немыми, и слепыми,  едва  заслышав  русскую речь.
     Это было в эпоху крутых мер генерал-губернатора Бобрикова. И то сказать, хорошо
     было наше обрусительное культуртрегерство.  Помню,  лет  пять  тому  назад  мне
     пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать  на  один  день  на  Иматру.
     Назад мы возвращались поздно ночью.  Около одиннадцати часов  поезд остановился
     на станции Антреа, и мы вышли закусить.  Длинный  стол  был  уставлен  горячими
     кушаньями и холодными закусками.  Тут  была  свежая лососина,  жареная  форель,
     холодный ростбиф,  какая-то дичь,  маленькие,  очень  вкусные  биточки  и  тому
     подобное. Все это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям
     стола  возвышались  горками  маленькие  тарелки,  лежали грудами ножи и вилки и
     стояли корзиночки с хлебом.
          Каждый подходил,  выбирал,  что  ему  нравилось,  закусывал,  сколько  ему
     хотелось, затем подходил к буфету и по собственной  доброй воле  платил за ужин
     ровно одну марку (тридцать семь копеек).  Никакого надзора, никакого недоверия.
     Наши русские сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному
     попечению  старшего дворника, ко всеобщему  мошенничеству  и  подозрительности,
     были совершенно подавлены этой широкой взаимной верой. Но когда мы возвратились
     в вагон, то нас ждала  прелестная картина в истинно русском жанре.  Дело в том,
     что с нами ехали два подрядчика по каменным работам.  Всем  известен  этот  тип
     кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая,  лоснящаяся,  скуластая
     красная морда,  рыжие волосы,  вьющиеся  из-под картуза,  реденькая  бороденка,
     плутоватый взгляд,  набожность на пятиалтынный,  горячий патриотизм и презрение
     ко всему нерусскому — словом,  хорошо знакомое истинно русское лицо.  Надо было
     послушать, как они издевались над бедными финнами.
          — Вот дурачье так дурачье.  Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я,
     ежели подсчитать, на три рубля  на  семь  гривен  съел  у  них,  у  подлецов...
     Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
          А другой подхватил, давясь от смеха:
          — А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
          — Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!
          И тем более приятно подтвердить,  что в этой милой, широкой, полусвободной
     стране  уже начинают  понимать,  что  не  вся  Россия  состоит  из  подрядчиков
     Мещовского уезда Калужской губернии.

          Январь 1908


     _______________________________________________________________________________