Сборник прозы
|
Б и б л и о т е к а п у т е ш е с т в е н н и к о в "Д и л и ж а н с ъ"
|
Александр Иванович Куприн
Немножко Финляндии
По одну сторону вагона тянется без конца рыжее, кочковатое, снежное
болото, по другую — низкий, густой сосняк, и так — более полусуток. За
Белоостровом уже с трудом понимают по-русски. К полудню поезд проходит вдоль
голых, гранитных громад, и мы в Гельсингфорсе.
Так близко от С.–Петербурга, и вот — настоящий европейский город. С
вокзала выходим на широкую площадь, величиной с половину Марсова поля. Налево —
массивное здание из серого гранита, немного похожее на церковь в готическом
стиле. Это новый финский театр. Направо — строго выдержанный национальный
Atheneum. Мы находимся в самом сердце города.
Идем в гору по Michelsgatan. Так как улица узка, а дома на ней в четыре-
пять этажей, то она кажется темноватой, но тем не менее производит нарядное и
солидное впечатление. Большинство зданий в стиле модерн, но с готическим
оттенком. Фасады домов без карнизов и орнаментов; окна расположены
несимметрично, они часто бывают обрамлены со всех четырех сторон каменным
гладким плинтусом, точно вставлены в каменное паспарту. На углах здания высятся
полукруглые башни, над ними, так же как над чердачными окнами, островерхие
крыши. Перед парадным входом устроена лоджия, нечто вроде глубокой пещеры из
темного гранита, с массивными дверями, украшенными красной медью, и с
электрическими фонарями, старинной, средневековой формы, в виде ящиков из
волнистого пузыристого стекла.
Уличная толпа культурна и хорошо знает правую сторону. Асфальтовые
тротуары широки, городовые стройны, скромно щеголеваты и предупредительно
вежливы, на извозчиках синие пальто с белыми металлическими пуговицами, нет
крика и суеты, нет разносчиков и нищих.
Приятно видеть в этом многолюдье детей. Они идут в школу или из школы: в
одной руке книги и тетрадки, в другой коньки; крепкие ножки, обтянутые черными
чулками, видны из-под юбок и штанишек по колено. Дети чувствуют себя настоящими
хозяевами города. Они идут во всю ширину тротуара, звонко болтая и смеясь,
трепля рыжими косичками, блестя румянцем щек и голубизною глаз. Взрослые охотно
и бережно дают им дорогу. Так повсюду в Гельсингфорсе. Мне кажется, можно смело
предсказать мощную будущность тому народу, в среде которого выработалось
уважение к ребенку. Я невольно вспоминаю рассказ моего хорошего приятеля,
доктора Андреева, о японских детях. Рассказ относится ко времени задолго до
русско-японской войны:
"Идет, представьте себе, по самой людной улице в Нагасаках этакий огарыш,
лет пяти-шести, в отцовском цилиндре, надвинутом чуть не по плечи, в туфлях и в
керимоне. Но керимон распахнут настежь, и под ним ровно ничего нет, кроме
прелестного, голого, загорелого детского тельца. Малыш небрежно шествует
посередине тротуара с потухшей папироской в зубах, не обращая ни малейшего
внимания на человеческую суету вокруг себя. Никому даже в голову не придет
толкнуть его, или рассердиться, или просто выразить нетерпение. Вот нагоняет
его взрослый японец — деловой, торопливый, запыхавшийся человек. Ребенок в
уличной давке окончательно застопорил всем дорогу. Взрослый мечется налево-
направо — ничего не выходит. Тогда, смеясь, хватает он мальчугана под мышки,
несет его с десяток-два шагов, пока не найдется свободного места, шутливо
перевертывает его вокруг себя, ставит бережно к стенке и поспешно идет дальше.
А ребенок не только не выражает испуга или недоверия — нет, он даже не
потрудился взглянуть, кто это заставил его совершить воздушное путешествие, —
до того он уверен в своей безопасности и в неприкосновенности своей священной
особы, и так всецело занят он своей потухшей папироской".
Не могу я не вспомнить при этом, как однажды осенью мы собирались везти из
деревни в Петербург одну очень хорошо мне знакомую девицу трех с половиной лет.
Она плакала и кричала в отчаянии:
— Не хочу ехать в Петербург! Там все толкаются и все гадко пахнут.
Для меня вот такие живые мелочи дороже самых убедительных статистических
цифр. В них мелькает настоящая душа народа.
Стоит, например, посмотреть, как летом, в полдень, возвращаются из
Петербурга по железной дороге финские молочницы. На каждой станции, вплоть до
Перки-ярви, высыпают они веселыми гурьбами с множеством пустых жестяных
сосудов, перекинутых по обе стороны через плечо. И каждую из женщин уже
дожидают на платформе свои. Кто-нибудь помогает ей сойти со ступенек вагона,
другой — муж или брат — предупредительно освобождает ее от ноши, домашний пес
вертится тут же, прыгает передними лапами всем на платье, возбужденно лает и
бурно машет пушистым хвостом, завернутым девяткой.
В Финляндии женщина всегда может быть уверена, что ей уступят место в
вагоне, в трамвае, в дилижансе. Но ей также уступили место и в государственном
сейме, и финны справедливо гордятся тем, что в этом деле им принадлежит почин.
Они первые в Старом Свете послали четырех женщин блюсти высшие интересы страны
вместе с достойнейшими. И мне кажется, что между встречей, оказанной молочнице
из Усикирко, и выборами женщин в сейм есть некоторая отдаленная связь, как
между первой и последней ступенькой длинной лестницы. Женский труд применяется
самым широким образом. В конторах, банках, магазинах, в аптеках — повсюду
занимаются женщины. Во всех ресторанах, равинталах и бодегах прислуживают
миловидные девушки, прекрасно одетые и чрезвычайно приличные. Домашняя прислуга
исключительно женская. Не редкость увидать женщину-парикмахера. Но что особенно
поражает своею странностью российских козерогов, так это женщины, услуживающие
в банях, не только женских, в мужских.
Когда русские говорят о Финляндии, то уже непременно вспоминают и об этой
непонятной, на наш взгляд, отрасли ремесла, вспоминают, надо сознаться, с
ужимками, с худо скрытым любопытством, с притворным возмущением: "Черт знает
что за безобразие!" Однако никакого безобразия в этом нет. Услуживает вам
серьезная, деловая женщина, лет тридцати пяти, одетая в безукоризненное желтое,
холстинковое платье; на шее у нее крахмальный воротничок; короткие рукава,
собранные пышным буфом гораздо выше локтей, оставляют голыми сильные ловкие
руки. Ни лишних слов, ни жеманства, ни улыбки. Она вас переводит из паровой
ванны под душ и в бассейн, мылит, моет, массирует, обтирает, взвешивает на
весах и серьезно приговаривает три коротеньких словечка: "Вар шо гут", то есть
будьте так добры. И наш российский козерог быстро подчиняется этой спокойной
деловитости.
В Финляндии совсем нет проституции, по крайней мере явной,
покровительствуемой, или, как выражаются, терпимой законом. Говорят, что
миловидные фрекен из ресторанов и кофеен не отличаются чрезмерной строгостью
нравов. Мне рассказывал об этом русский офицер, служивший в Финляндии,
по-видимому, большой сердцеед, но и он утверждал, что благосклонность этих
девиц не имеет расчетливого характера и в худшем случае вознаграждается духами,
конфетами, перчатками, шляпкой или платьем. И надо сказать, что все ресторанные
фрекен одеты нарядно и со вкусом.
Тот же офицер говорил, что в Гельсингфорсе, однако, существует тайная
проституция, но довольно странного характера — дневная. Ищут встреч на улицах и
в воротах домов в самый разгар городской жизни — в три-четыре часа пополудни,
когда Северная эспланада представляет собою подобие прогуливающегося Невского
проспекта. Оставляю это сведение на его офицерской совести, хотя должен
прибавить, что то же самое подтвердил, и даже с большей убедительностью, один
гельсингфорсский студент, родом финн. С сожалением должен я признать, что в
большом количестве женщины в Финляндии не производят очаровательного
впечатления. Еще там, где сказывается шведская кровь, попадаются красивые,
тонкие фигуры, нежные и смелые черты лица, прелестные, пышные, золотистые и
соломенные волосы, маленькие руки и ноги. Чистокровные финки, увы, некрасивы...
Тела нескладные, с короткими ногами, с квадратной сутулой спиной, шея ушла
внутрь между плеч, лица широкоскулые, рты бесформенные, веснушки, аляповатые
носы, разноцветные рыже-бурые, жидкие волосы. Но что уж греха таить: совершенно
такого же характера красота и великорусских женщин, за исключением разве
Поволжья. Мужчины в Финляндии белобрысы и суровы. Но у мужчин и у женщин
одинаково прекрасны глаза — спокойные, смелые, светло-ясно-голубые. Мужские
лица прежде времени старятся. И когда я гляжу на их корявые, некрасивые черты,
среди которых сияют из резких, глубоких морщин чистые, синие глаза, я невольно
думаю об общей картине этой страны, где между гранитных, диких громад, на
высотах, тихо дремлют, отражая небо, прозрачные озера. Кстати, национальные
цвета молодой Финляндии — белый с голубым. Символы снега и горных озер,
покрывающих родную землю.
Финны — это настоящий, крепкий, медлительный, серьезный мужицкий народ.
Вглядитесь внимательно в лицо любого финского франта, идущего по эспланаде в
блестящем цилиндре, в модном пальто с хризантемой в петличке. Тот же
крестьянский облик, те же выдавшиеся скулы, те же сжатые молчаливые губы
подковой, те же глубоко сидящие, маленькие, голубые холодные глаза, резкие
полосы морщин вокруг рта и носа, упрямые, сильные бритые подбородки. Так сразу
и читаешь в лице этого щеголеватого джентльмена ту длинную, многовековую
историю завоевания суровой природы, через которую прошли его предки, среди
жестокого климата, на скудной земле, усеянной огромными камнями, под рев
водопадов, в короткие часы лета и длинные зимние ночи.
Финляндия поистине демократична. Демократична вовсе не тем, что в ней при
выборах в сейм победили социал-демократы, а потому, что ее дети составляют один
цельный, здоровый, работящий народ, а не как в России — несколько классов, из
которых высший носит на себе самый утонченный цвет европейской полировки, а
низший ведет жизнь пещерного человека. И кажется, в этой-то народности — я бы
сказал: простонародности — и коренится залог прочного, крепкого хозяйственного
будущего Финляндии.
Трогательно, иногда чуть-чуть смешно лежит на этой мужицкой внешности след
старинной феодальной шведской культуры. В глубине страны незнакомые дети,
встречаясь с вами, приветствуют вас: мальчики кланяются, девочки делают на ходу
наивный книксен. Приседает женская прислуга, приседает с каким-то странным,
коротеньким писком пожилая хозяйка. Но когда, уезжая, вы дадите горничной
несколько мелких серебряных монет, она непременно протянет вам дружески жесткую
сильную руку для пожатия.
Здесь любят цветы и при каждом семейном случае, в каждый праздник дарят их
друг другу. Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном
ресторане вы увидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В
маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге. А по
воскресеньям утром на большой площади у взморья происходит большой торг
цветами, привозимыми из окрестностей. Дешевизна их поразительна: три марки
стоит большущий куст цветущей азалии. За полторы марки (пятьдесят копеек с
небольшим) вы можете приобрести небольшую корзину с ландышами, гиацинтами,
нарциссами. И это в исходе зимы.
На Рождестве, на елку, дарят друг другу подарки. Здесь опять-таки
сказывается практический дух мужиковатого народа: дарят исключительно домашние
необходимые вещи, большею частью своего изделия. Особенно принято дарить
мужчинам теплый нижний вязаный костюм. Этот костюм обтягивает вплотную все
тело, он вяжется целым от шеи до подошв и застегивается на спине. Большинство
мужчин носят под одеждой такое теплое трико, и понятно, почему финны так легко
одеваются даже в сильные морозы.
О поголовной грамотности финнов все, конечно, слышали, но, может быть, не
все видели их начальные народные школы. Мне привелось осмотреть довольно
подробно новое городское училище, находящееся на окраине города, в Т616. Это
дворец, выстроенный года три-четыре тому назад, в три этажа, с саженными
квадратными окнами, с лестницами, как во дворце, по всем правилам современной
широкой гигиены.
Я обходил классные помещения сейчас же после того, как окончились в них
занятия. Всякий из нас, конечно, помнит тот ужасный, нестерпимый зловонный
воздух, который застаивается в классах наших гимназий, корпусов и реальных
училищ после трех-четырех уроков. О городских школах и говорить нечего! И
потому я буквально был поражен той чистотой воздуха, которая была в учебных
комнатах финского низшего училища. Достигается это, конечно, применением самой
усовершенствованной вентиляции, но главным образом тем, что финны вообще не
боятся свежего воздуха и при всяком удобном случае оставляют окна открытыми
настежь. Всякая мелочь, служащая для удобства и пользы школьников, обдумана
здесь с замечательной любовью и заботливостью. Форма скамеек и чернильниц,
ландкарты, коллекции, физический и естественный кабинеты, окраска стен,
громадная высота комнат, пропасть света и воздуха, и, наконец, даже такая
мелочь, как цветы на окнах, — цветы, которые с большим удовольствием приносят в
школу сами ученики, — все это трогательно свидетельствует о внимательном и
разумном, серьезном и любовном отношении к делу.
Подобной гимнастической залы, как в этой четырехклассной низшей школе, я
не видал нигде в России, по богатству и остроумию приборов и по той щеголеватой
чистоте, в которой она содержится. Около гимнастической залы есть маленький
коридорчик, и в нем вдоль обеих стен длинные шкалы со множеством маленьких
ячеек. Над каждой ячейкой написана фамилия ученика или ученицы, и там лежат
гимнастические туфли, все одинакового образца, легкие, полотняные, с
веревочными подошвами.
Спорт здесь в большом почете, но опять-таки спорт разумный и даже, если
хотите, патриотический.
Почти ни одного мальчишку вы не увидите здесь на улице без коньков в
руках. По праздникам девушки, студенты, приказчики, конторщики, очень часто
пожилые и даже толстые и седые люди, отправляются с лыжами куда-нибудь на край
города. Повсюду в витринах фотографов вы увидите моментальные снимки с
знаменитых прыжков в тридцать два метра длиной и более. С изумлением видишь на
фотографии, как человек на лыжах, в теплом трико и в вязаной шапочке колпаком,
окончив разбег по горе до края обрыва, летит в силу инерции по воздуху высоко
над головами стоящих внизу людей.
Летом финская молодежь собирается в гимнастические общества, занимается
бегом взапуски, метанием дисков и копий, прыжками в ширину и в длину и в
особенности плаваньем, в котором финны не имеют соперников в Европе. Я скажу не
преувеличивая, что через такую здоровую, вольную школу, воспитывающую дух и
тело, проходит каждый финн.
Их женщины и дочери не меньше мужчин любят конькобежный и лыжный спорт и
также не боятся ни мороза, ни сквозного ветра. Я никогда не могу забыть той
девочки лет двенадцати-тринадцати, которая однажды, при морозе в шестнадцать
градусов, проходила мимо памятника поэту Рунебергу с открытой по ключицы шеей,
с небольшим суконным беретом на голове и коньками под мышкой. Не могу сказать,
чтобы она была красива, но столько свежести, бодрости, ловкой уверенности в
движении было в ней, что я невольно залюбовался. Крепкая, здоровая, славная
северная кровь!
Тут же кряду мне хочется сказать несколько слов и о финском искусстве.
Я несколько дней провел в гельсингфорсском Atheneum'e, в этом великолепном
национальном музее искусства. Я был тогда влюблен — я не могу подобрать другого
слова — в триптих Галена на мотив из "Калевалы". Я знаю, если бы судьба занесла
меня опять в Гельсингфорс, я первым долгом прямо с вокзала побежал бы на
свидание с этим изумительным произведением. Какая громадная грядущая сила, еще
не развернувшаяся, но уже поднимающаяся мощной волной, таится, однако, в этих
неуклюжих, корявых пасынках природы. Искусство их, по-видимому, только еще
пробует голос, точно молодой соловей-первогодок, но Гален, Эдельфельд,
Иеренфельд — это уже художники, у которых не грех поучиться европейским
мастерам.
И публика, посещающая Atheneum, поражает наш русский глаз, привыкший
видеть в наших музеях, картинных галереях, на выставках исключительно нарядную
салонную публику. В гельсингфорсском Atheneum'e вы увидите в праздник самых
серых тружеников — рабочих, разносчиков, прислугу, — но одетых в самое лучшее,
праздничное платье.
Конечно, трудно многое сказать о стране, в которой был только мимоходом,
но все, что я видел, укрепляет во мне мысль, что финны — мирный, большой,
серьезный, стойкий народ, к тому же народ, отличающийся крепким здоровьем,
любовью к свободе и нежной привязанностью к своей суровой родине. Я совершенно
чужд политике и никогда не хотел бы быть в роли предсказателя или устроителя
судеб народов. Но когда я читаю или слышу о той газетной травле против финнов,
которая совершается якобы во имя достоинства русского имени и безграничности
русских владений во все страны магнитного поля, мне каждый раз хочется сказать
относительно Финляндии: ежа голой спиной не убьешь.
Слава Богу, теперь мало-помалу улучшаются отношения между финнами и теми
из русских, которые посещают их родину. Я и мои друзья, без всяких
рекомендаций, встречали повсюду: в Гельсингфорсе, в Выборге, на Иматре и других
мести остях, самый радушный, любезный и предупредительный прием. Случалось, что
мы попадали в магазин, где хозяева не понимали ни по-русски, ни по-немецки, ни
по-французски. Мы же, с своей стороны, не владели ни финским, ни шведским
языками. И каждый раз нам любезно приглашали из какого-нибудь соседнего
магазина бескорыстного и любезного переводчика. Однако недалеко то время, когда
финны притворялись глухими, и немыми, и слепыми, едва заслышав русскую речь.
Это было в эпоху крутых мер генерал-губернатора Бобрикова. И то сказать, хорошо
было наше обрусительное культуртрегерство. Помню, лет пять тому назад мне
пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру.
Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился
на станции Антреа, и мы вышли закусить. Длинный стол был уставлен горячими
кушаньями и холодными закусками. Тут была свежая лососина, жареная форель,
холодный ростбиф, какая-то дичь, маленькие, очень вкусные биточки и тому
подобное. Все это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям
стола возвышались горками маленькие тарелки, лежали грудами ножи и вилки и
стояли корзиночки с хлебом.
Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему
хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин
ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия.
Наши русские сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному
попечению старшего дворника, ко всеобщему мошенничеству и подозрительности,
были совершенно подавлены этой широкой взаимной верой. Но когда мы возвратились
в вагон, то нас ждала прелестная картина в истинно русском жанре. Дело в том,
что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. Всем известен этот тип
кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая
красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка,
плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение
ко всему нерусскому — словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было
послушать, как они издевались над бедными финнами.
— Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я,
ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов...
Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:
— А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
— Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!
И тем более приятно подтвердить, что в этой милой, широкой, полусвободной
стране уже начинают понимать, что не вся Россия состоит из подрядчиков
Мещовского уезда Калужской губернии.
Январь 1908
_______________________________________________________________________________