Владислав Фелицианович Ходасевич

                                            Город разлук

                             В Венеции

   
                                I
   
          Не внешний вид, не то, что дается впечатлениями  зрительными,  всего более
     поражает путника, впервые приехавшего в Венецию: к этому достаточно подготовлен
     он  прочтенными  книгами,  виденными  изображениями,  рассказами  знакомых.  Но
     неизгладимо внедряется в память ее тишина.
          Оглушенный  грохотанием  поезда,  вы  выходите  из  вагона  и  среди суеты
     вокзальной  пробегаете  по  длинным  коридорам,   торопливо  расплачиваетесь  с
     носильщиком, и только  усевшись в гондолу,  только  отъехав уже  от  пристани —
     вдруг изумляетесь: почему же так тихо?
          И в самом деле: вы в большом городе, в час  позднего утра,  когда  пора бы
     уже  проснуться  всему  городскому  гулу, - а вас окружает нежданная,  странная
     тишина.
          Редкие  всплески  весла,  далекий  гудок  парохода,  еще более отдаленный,
     дребезжащий  голос  часов,  идущий  словно  из самого неба, — вот и все. Да еще
     где-то стучит молоток по камню.
          Протяжно кричит гондольер, — и вы сворачиваете в маленький канал, тесный и
     темный.  Покрытые  плесенью  стены резко и прямо падают в воду. Но вот какой-то
     перекресток — и вы видите, как от дома к дому перекинулся узкий мостик, залитый
     солнцем. Солнечные зайчики, отраженные ленивой водой канала, беззвучно снуют по
     каменным  перилам.  Откуда-то  сбоку  появляется  женщина  в  черном платке. По
     невидимым  ступеням  взбегает  она на изгорбину мостика и так же беззвучно, как
     солнечный отсвет, исчезает в узкий проход.
          А с другой стороны, еле шурша,  проходит человек в сером пиджаке и круглой
     соломенной шляпе.  Профиль его проплывает по небу, — и снова нет никого. Въехав
     под  мост,  в  сыром  и  прохладном  сумраке, встречаете вы огромную барку. Еле
     приметным движением скользит она мимо вас. Седой старик, в рубахе, расстегнутой
     на груди, с засученными рукавами, стоит на корме и, напрягаясь, огромным веслом
     толкает барку вперед. Он похож на Харона.
          О, легкие тени  венецианского утра! Вы, похожие на людей, — только лукавые
     призраки. Не в жутком сумраке ночи, но в добела раскаленном и трепетном воздухе
     дня  проплываете вы словно из кулисы в кулису. Да, из сырого Аида  поднялись вы
     сюда, на поверхность земли, еще раз погреться на солнце, мелькнуть и исчезнуть.
     Знаю, любо  вам  обмануть  наивного путника, на миг облекшись воздушной плотью,
     ибо велика ваша тоска по земле и велика жажда проникнуть в круг тех, кто живет.
     Привет вам!


                                II
   
          На восточной  окраине  города  расположен  парк,  так  называемые Giardini
     publici. В нем можно  созерцать безобразный памятник Гарибальди,  похожий на те
     угловатые гротики, которыми украшаются комнатные аквариумы. Из него даже каплет
     вода.
          Однако  с  венецианским  парком  считаться  не  следует:  это  изобретение
     позднейшее и непопулярное.  Посещают его разве только заезжие гости,  скучающие
     по "природе". Венецианцы туда не ходят, и это вполне естественно.
          Город,  особенно  современный,  есть уход от природы, но уход вынужденный,
     невольный. Потому-то муниципальные учреждения всего мира так заботливо охраняют
     свои чахлые насаждения: хотя бы иллюзии природы  просит дряблое и нерешительное
     сердце горожанина. Сад — бессмысленный рудимент городского организма.
          Не такова  Венеция.  Природу отвергла она сознательно и свободно.  Укрепив
     зыбкую  свою  почву,  она  не  поколебалась  скрыть  ее  под  сплошным каменным
     покровом. Можно было бы сказать, что стихии венецианца суть вода, воздух, огонь
     и  камень.  Тощие  деревца, кое-где выглядывающие из-за каменных стен, здесь до
     очевидности не нужны, да их, слава Богу, и немного.
          Я не хочу сказать,  что Венеция с каким-то ожесточением  изгоняет природу.
     Нет, она просто поворачивается к ней спиной.
          В  представлении  венецианца  мир,   обитаемый  человеком,  есть  город  —
     совокупность  жилищ.  Недостаток  места  заставил  Венецию сузить улицы свои до
     последних   пределов,   и   венецианец,  отказавшись  от  лошади  как  средства
     передвижения, преодолевает пространство пешком, ходя по своим закоулкам, как по
     коридорам  одного  гигантского  здания. Он с такой же простотой ходит по своему
     городу, как мы по своей квартире.
          В Венеции  есть только  комнатные животные: собаки и кошки. Из птиц — одни
     голуби,  но  все  они  гнездятся  на  Пьяцце,  кормясь из рук прохожих. Если бы
     прекратить  продажу  кукурузы  перед  собором св. Марка, в Венеции не было бы и
     голубей: им осталось бы или улететь на материк, или умереть с голода.
          Из  всех  городов  земного  шара   Венеция  наименее  может  считать  себя
     чем-нибудь  обязанной  природе.  Напротив,  вся  она — какое-то изумительное  и
     нарочитое создание человека.  Блистательно возникновение этого города наперекор
     природе,  и  многозначительно  каменное  его однообразие.  Венеция  —  прообраз
     титанической дерзости и неизбежной  ограниченности  человеческого ума.  Венеция
     есть причуда  гения,  и  оттого  в  этом городе,  таком прихотливом и странном,
     полном прекраснейших образцов барокко, менее всего хочется быть естественным.
          Там,  где  в  минувшие  времена  карнавал  продолжался  шесть месяцев, где
     полгода  ходили  в масках, простота теряет всякую цену. Жизнь становится игрой,
     опасной и тонкой.
          Потому  так  понятны и милы подведенные брови, нарумяненные губы и слишком
     заботливо обутые ноги венецианок. Потому так влекут нас их черные шали и ночные
     певучие шаги по звонкому камню.


                                III

          Хотел  бы  я  посмотреть  на  того  чудака, который первый пустил по свету
     сплетню,  будто  Венеция — прекрасный  приют для влюбленных.  Конечно,  одно из
     двух:  или  он  был  наивен, ужасно наивен, до трогательности, до того, что уже
     невозможно  на  него сердиться, — или же это был злой старикашка, завистливый и
     беззубый,  решивший подставить петушью свою ножку всем, кто послушает коварного
     его совета.
          Нигде  так  легко не расстаешься с надеждами и людьми,  как в Венеции. Там
     одиночество не только  наименее  тягостно, но наиболее  желанно. И вовсе не для
     того,  чтобы  сосредоточиться,  уйти  в  себя,  но напротив: чтобы забыть себя,
     потерять былое, сделаться одним из тех, кто часами сидит на набережной, глядя в
     туманную даль лагуны или на узкую башню San Giorgio.
          Венеция — город разлук. 
          В  былые,  счастливые  дни  караваны  кораблей  приставали  к  богатым  ее
     пристаням,  толпы  чужеземных купцов и матросов,  хлынув на набережную, волнами
     вливались в ее закоулки. Отцы, сыновья и мужья то прибывали домой, то уходили в
     море.  Здесь,  на  родных островах,  были они такими же случайными гостями, как
     темнолицые  пронырливые  мавры и белокурые  безвольные рабы-славяне. Здесь века
     научили  людей  спокойно  встречаться и расставаться  безбольно.  Стремительное
     возвышение  Венеции  и ее несметные богатства, привезенные со всех концов мира,
     были только достойными трофеями тех, кто спокойно и вольно в любую минуту готов
     был  покинуть  свой  город,  свою семью, всех любимых и близких — ради опасного
     плавания или дерзкого набега.
          И в наши  дни,  по вечерам,  когда схлынет с Пьяццы  разноплеменная толпа,
     когда  затихнут  на  риве  окрики гондольеров, — хорошо забраться в кафе, возле
     театра Fenice, долго сидеть там, а потом еще дольше  слоняться из улицы в улицу
     и  думать  о  том,  что  ведь вот — ничего не стоит вдруг, ни с того ни с сего,
     пойти к себе, завязать чемодан и уехать.
          Но трудно  уехать  отсюда  домой, в Россию. Здесь научаешься любить камни,
     черную воду каналов, соленые испарения моря, рыжие занавески на окнах да людей,
     проходящих, как тени.
          Но  горько  и  скучно  помыслить,  что  дома  ждут начатые дела, волнующие
     известия,  близкие  люди,  что там  снова воскреснут былые привязанности. Здесь
     хочется не любить и не хочется быть любимым. Венеция — город разлук.
          Для  того,  кто  задумал  пропасть  навсегда без вести, — путь лежит через
     Венецию:  здесь  скоро  разлюбишь  былое, от всего  оторвешься без боли и легко
     пойдешь  куда  глаза  глядят.  Недаром слово "Аргентина" здесь у всех на языке.
     Почему? Да так... Пришлось плохо — взял и уехал куда-нибудь за океан. Аргентина
     так Аргентина.
          Легкий и нежный холод  здесь  вливается в сердце. И дуновения его  кажутся
     счастьем нетленным, вечным.
          Нет, не пускайте влюбленных в Венецию.  Там цепи  становятся паутиной. Там
     учишься великому искусству: разлюблять. 
   
          Московская газета, 1911, 23 сентября


     _______________________________________________________________________________