Василий Иванович Немирович-Данченко

                                            Встреча в степи


          Звонко и однообразно гудит колокольчик. Тройка сытеньких коников стремглав
     несется  вперед,  словно  почуяв  за  собою волчье стадо... Еще недавно спавший
     ямщик  теперь  зорко  глядит  по  сторонам,  выискивая  на  горизонте  смутного
     очертания  затерянного в этой безлюдной пустыне поселка. Порою слышится во весь
     этот  простор его звонкая песня; только она разносится как-то обрывками. Грянет
     одна  строка  и  оборвется.  А там, через минуту — продолжение, наконец и вовсе
     замрет  в пространстве недопетая, оставляя на душе странное впечатление чьей-то
     преждевременной кончины...
          Зеленые глади направо и налево. Утомляются глаза, следя за их переливами и
     тенями...  Кое-где уже подернуло желтизною, словно палевое марево легло посреди
     зеленого  недвижного  океана...  Ветер  не  шелохнется, словно он заснул и спит
     между   этими   высокими   травами,   среди   этих   скудных  колерами  цветов,
     распространяющих  кругом нежный аромат!.. А зной уже спал... Не так парит... До
     вечернего  холодка  еще  далеко — но как-то бодрее дышится и лучше смотрится на
     весь этот простор...
          Опираясь  о  синие  смутные  дали,  опрокинулась над степью другая степь —
     лазурное  небо... Еще недавно было оно безоблачно и чисто, сияло в самом зените
     его,  обливая  невыносимым  зноем замершую в полуденной дремоте землю, а теперь
     несколько  жемчужных тучек  всползло  на  эту  синюю,  недосягаемую высь;  одно
     облачко  даже  прикрыло  солнце  и  сияет  ослепительно  режущим  глаза блеском
     серебряного сплава...
          Не стало, наконец,  мочи смотреть и на эту степь безбрежную, и на это небо
     высокое... Не стало охоты  слушать и эту песню ямщика, за которой не уследишь и
     не поймешь  ее... Да и тоска!..  Все-то он словно плачет над чем да ноет... Над
     чем — не поймешь, а только душою чувствуешь эту тоску беспредметную...
          Заснуть бы!.. 
          И засыпаешь,  наконец,  и  снятся  утомленному  большие города с их вечным
     разладом,  с  отливом  и  приливом  жизни и деятельности.  Словно буря бьется в
     берега,  клокочет  и  кипит  там  целое море забот, неустанно идет работа, люди
     борются  друг с другом...  Одни падают, а стоны их замирают в клике торжества у
     злобной  радости.  А  все-таки  этот  шум,  эта суета, эта борьба городов ближе
     сердцу,  чем  мертвое  спокойствие  зеленой  степи,  чем  вечное  молчание этих
     поселков, затерянных среди ее гладей...
          И засыпаешь,  наконец, и снятся  утомленному  все  грезы,  словно  они уже
     облечены  действительностью,  и  радуешься  им, и смеешься, и просишь еще и еще
     отрадных сновидений...
          Все былое  воскресает, не в постепенности его, а так,  смешанное клочьями,
     обрывками,  образами...  Ни на одном не успеваешь  остановиться, на смену лезут
     другие, а там третьи как тучи целыми грядами...
          Вдруг какой-то толчок. 
          Открываю глаза... 
          Ямщик, оказалось, тоже спал и только что проснулся. 
          Телега въехала в середину громадного гурта баранов. Передние шарахнулись в
     стороны,  за  ними  другие,  так что, по мере того,  как мы подвигались вперед,
     перед  нами  раздваивалось  это  живое  море...  Где-то  уже  слышалась  ругань
     гуртовщиков,  перемешивавшаяся  с  блеянием  стада  и  глухим,  но  покрывавшим
     остальные звуки, гулом от топота бесчисленных копытцев о землю.
          — Эко дело неспособное! — оглядывается ямщик. 
          — А что? 
          — Да, вишь, заехали. Теперь не выберемся. 
          — Возьми стороной. 
          - Да разве  с  овцой  что  можно  поделать?  Вишь,  она все по обе стороны
     шарахается.  Так и будет, пока весь гурт обойдет.  Поверни направо или налево —
     затопчешь!
          А гурту, казалось, и конца не было.  Извилистой линией он покрывал дорогу,
     теряясь  на  горизонте.  Бараны  тесно  жались один к другому по обеим сторонам
     нашей телеги.
          Лошади, храпя и фыркая, подвигались шагом. В голове начало звенеть от шума
     и движения...
          — Этак иной раз случается — затопчешь овцу — беда тогда! 
          — А что? 
          — Известно,  она,  глупая,  под  лошадь  лезет, а гуртовщики эти (прасола)
     сейчас:  "Стой".  Иной  и  денег не возьмет за обиду, а сам расправится. Одного
     нашего ямщика так-то до смерти забили...
          — Что же так?
          — Да они  ведь  нехрещеные,  черти.  Разве  в  них  души!?  Они все лето с
     баранами и зимой с ними. Ну, и обесчувствеют.  Они,  гуртовщики эти, и промежду
     себя слова не скажут. Иной день с утра до ночи не перемолвятся, только на собак
     кричат...  А  собаки  у  них — стрась! Не дай Бог попасться  ночью около отары.
     Изорвут. И голоса подать не успеешь... Волки!
          Час с лишком мы подвигались  вперед среди  этого  движущегося хаоса; а там
     опять  потянулись  перед  нами  безбрежные и молчаливые степи, залитые уже алым
     сиянием заката...
          Я оглянулся  назад.  В  ярком  блеске заката  уже едва заметной горсточкой
     казался  на  самом  краю  горизонта  прошедший  гурт.  Только на алом фоне неба
     отчетливо обрисовывались маленькие силуэты верховых гуртовщиков...
          Синяя ночь подходила с востока. 
          Стало прохладно. 

          Немирович-Данченко В. И. "Рассказы о Божьей правде".
          М., издание Д. П. Ефимова, 1902


     _______________________________________________________________________________